– Не забудем, не беспокойся, – сказал я и потрепал его по ледяной руке. – Он поедет в Маусвилль...
– Черта с два, – проговорил Перси уголком рта, как рецидивист, пристегивая ремень поперек груди Делакруа. – Нет такого места. Эту сказку парни выдумали, чтоб ты вел себя тихо. Это чтоб ты знал, педик.
Вспыхнувший в глазах Дэла огонь сказал мне, что отчасти он так и думал... но не рассказывал всем остальным. Я посмотрел на Перси с недоумением и злостью, а он выдержал мой взгляд, понимая, что сделать я ничего не могу. И он, конечно, был прав. Я ничего не мог сделать ни перед свидетелями, ни перед Делакруа, сидящим на самом краешке жизни. Ничего не оставалось, как продолжать и закончить это.
Перси снял с крюка маску и натянул ее на лицо Делакруа, закрепив под подбородком, чтобы дыра на макушке была шире. Теперь следовало взять намоченную в ведре губку и положить ее в шлем, и вот тут как раз Перси впервые отошел от принятого порядка: вместо того, чтобы наклониться и вынуть губку, он снял сам шлем из-за стула и наклонился вместе с ним. Иными словами, вместо того, чтобы поднести губку к шлему, что было бы естественно, он поднес шлем к губке, Я понял: тут что-то не так, но был слишком расстроен. Впервые на казни я чувствовал, что совсем не владею собой. Что касается Брута, он совсем не смотрел на Перси, ни когда тот наклонялся к ведру (стоя так, что практически заслонялся от нас), ни когда выпрямлялся и поворачивался к Дэлу со шлемом в руках и коричневым кружочком губки уже внутри шлема. Брут смотрел на ткань, закрывавшую лицо Дэла, наблюдая, как ткань черной шелковой маски втягивается внутрь, очерчивая круг открытого рта, а потом с дыханием выходит обратно. На лбу и на висках Брута выступили капли пота. Я никогда раньше не замечал, чтобы он потел во время казни. За его спиной Дин стоял с отрешенным и нездоровым видом, словно боролся с приступами тошноты. Мы все чувствовали: что-то не так, теперь я знаю. Мы только не понимали, что именно. Тогда еще никто не знал о вопросах, которые Перси задавал Джеку Ван Хэю. Вопросов было много, но, по-моему, для отвода глаз. Я так думаю, что Перси хотелось узнать лишь об одном: губка. Для чего нужна губка. Зачем ее пропитывают рассолом... и что будет, если ее оставить сухой.
Вот что случится, если губка будет сухой,
Перси нахлобучил шлем на голову Дэла. Французик дернулся и снова застонал, на этот раз громче. Некоторые свидетели беспокойно заерзали на своих складных стульях. Дин сделал полшага вперед, собираясь помочь с завязкой под подбородком, но Перси показал ему нетерпеливым жестом – отойди. Дин отошел, слегка сгорбившись, поеживаясь от очередного раската грома. На этот раз после грома послышались удары дождя по крыше, тяжелые, словно кто-то швырял горстями горох на стиральную доску.
Вам знакомо такое выражение: «Кровь застыла у меня в жилах»? Ну конечно, знакомо. Все мы однажды испытали нечто подобное, но на самом деле я почувствовал это единственный раз в своей жизни – в ту грозовую ночь октября 1932-го, секунд через десять после полуночи, Я почувствовал это не из-за язвительного самодовольства на лице Перси Уэтмора, когда он отошел от фигуры в шлеме и капюшоне, сидевшей на Олд Спарки, – этого я не заметил, хотя должен был. По щекам Дэла из-под шлема не текла вода. И вот тут я все понял.
– Эдуар Делакруа, – говорил Перси, – сейчас через ваше тело пройдет электрический ток, пока вы не умрете согласно законодательству штата.
Я посмотрел на Брута с такой мукой, по сравнению с которой моя «мочевая» инфекция показалась мне ушибленным пальцем. Губка была сухой! Я губами произнес это, но он только непонимающе покачал головой и снова стал смотреть на маску на лице француза, где последние вдохи втягивали и отпускали черный шелк.
Я дотронулся до локтя Перси, но он отошел в сторону, смерив меня взглядом. Он длился всего секунду, но я понял все. Это потом он станет рассказывать свою ложь и полуправду, и этому скорее всего поверят влиятельные люди, но я знал теперь точно. Перси был прилежным учеником, когда делал то, что ему нравилось, мы это поняли на репетиции, и он очень внимательно слушал объяснения Джека Ван Хэя о том, как пропитанная рассолом губка проводит ток, направляет его и превращает в своего рода электрическую пулю в мозг. Да, Перси хорошо знал, что делает. Я даже поверил ему позже, когда он сказал, что не знал, как далеко все может зайти, но это все равно нельзя отнести к добрым намерениям, правда? И все равно я ничего не мог сделать, разве что в присутствии помощника начальника тюрьмы и всех свидетелей крикнуть Джеку Ван Хэю, чтобы тот не включал рубильник. Еще пять секунд, и я думаю, что крикнул бы, но Перси мне этих пяти секунд не оставил.
– Пусть Господь смилостивится над твоей душой, – сказал он задыхающейся, перепуганной фигуре на электрическом стуле, а потом обратился в сетчатое окошечко, где стояли Харри и Джек, и рука Джека лежала на выключателе с пометкой «Сушилка для волос Мэйбл». Справа от этого окна стоял доктор, уставившись, как всегда, молчаливо и замкнуто на свой черный чемоданчик, стоявший между ног. – Включай на вторую!
Сначала все вроде выглядело, как всегда – гул стал чуть громче, чем вначале, но ненамного, затем тело Дэла рефлексивно рванулось вперед от сокращений мышц.
Потом все пошло наперекосяк.
Гул перестал быть ровным и завибрировал. Потом к нему добавился треск, словно от разрыва целлофана. Пошел ужасный запах, но я не смог определить, что так пахнут паленые волосы в сочетании с горящей органической губкой, пока не увидел струйки синего дыма, выходящей из-под краев шлема. Из дыры же наверху шлема, откуда тянулись провода, дым валил, как из индейского вигвама.
Делакруа начал ерзать и вертеться на стуле, его закрытое маской лицо поворачивалось туда-сюда, словно в знак категорического отказа. Ноги стали подниматься и топать по полу, позвякивая застежками на лодыжках. Над головой снова прогремел гром, и дождь забарабанил сильнее.
Я посмотрел на Дина Стэнтона, он сделал мне страшные глаза. Из-под шлема донесся приглушенный хлопок, словно в огне треснул сосновый сучок, и теперь стал виден дым, пробивающийся мелкими колечками через маску.
Я рванулся к сетчатому окошечку между нами и аппаратной, но не успел и звука произнести, потому что Брутус Ховелл схватил меня за локоть. Он стиснул его так сильно, что боль пронзила всю руку. Брут был белый как полотно, но совсем не растерян и далек от паники.
– Не говори Джеку, чтоб остановил, – сказал он тихо. – Все что угодно, только не это. Уже слишком поздно.
Сначала, когда Дэл начал кричать, свидетели его не слышали. Дождь барабанил по железной крыше, а гром гремел почти непрерывно. Но мы, стоящие на платформе, слышали очень хорошо эти сдавленные вопли боли из-под дымящейся маски, – звуки, которые могло издавать животное, попавшее в пресс для сена.
Гул из шлема стал прерывистым и громким, с периодическим треском, похожим на радиопомехи. Делакруа бросало вперед и назад на стуле, словно ребенка в припадке. Платформа шаталась, ремень на груди так натянулся, что чуть не лопнул. Я услышал хруст кости, словно его правое плечо сломалось или вышло из сустава. При этом еще был такой звук, словно кувалдой ударили по бревну. Брюки в паху, видимые не больше пятна из-за частых ударов его ног, потемнели. Потом Делакруа начал кричать, издавая ужасные высокие, животные звуки, слышные даже при шуме дождя.
Кто-то крикнул:
– Что с ним происходит, черт побери?!
– А пряжки его выдержат?
– Фу, что за запах, Боже!
Потом одна из двух женщин спросила:
– Это нормально?
Делакруа качнулся вперед, откинулся назад, качнулся вперед, откинулся назад. Перси смотрел на него с выражением тихого ужаса. Он ожидал чего-то такого, но совсем не этого кошмара.
Маска на лице Делакруа вспыхнула. К запаху горящих волос и губки присоединился запах горелого мяса. Брут схватил ведро, в котором находилась губка – теперь оно, конечно же, было пусто, – и бросился к очень глубокому баку уборщика.